1 Ещене так давно этой глины выписывалось сюда ежегодно в количестве 120 000 пудов. Теперь же, когда производство фарфоровых изделий значительно уменьшилось против прежнего, глина выписывается в меньших размерах.(Прим, автора.)

428

в яме устраивается ряд подмостков на высоте сажени один от другого. На этихподмостках стоят рабочие с длинными и заостренными с одного конца шестами. Работник, находящийся в самом низу, отделяет кусок глины в пуд весом, насаживает его на шест и поднимает наверх к работнику, стоящему на ближайших подмостках; тот ловко подхватывает глину на свой шест и передает ее выше, на следующие подмостки; оттуда кусок передается еще выше, и так далее, до тех пор, пока пуд глины не очутится на самом верху. Часто случается, что все эти нехитрые сооружения, постепенно оседая, рухнут вдруг в яму вместе с народом; тогда работа, конечно, приостанавливается на время, и подмостки сооружаются вновь на старый лад до нового падения. К этому уже привыкли. Все очень хорошо понимают, что в вязкой глине трудно удержаться бревнам и что рано или поздно они должны будут обвалиться, значит, все равно ничего не поделаешь. Иной раз при этом и пришибет кое-кого, сломит руку или ногу или вообще “помнет”, как выражаются рабочие, но такого рода казусы тоже считаются неизбежными, к ним тоже привыкли. Больного стащат домой поправляться, а на место его тотчас же явится брат или какой-нибудь другой родственник отбывать за него условленную работу.

Несчастия случаются иногда и в подземных галереях, где рабочие вынимают из земли нужную глину; сползет вдруг сверху неожиданно полновесный пласт глины и придушит кого нечаянно. Эти случаи тем более опасны, что глина ползет неслышно, ее и не подметишь, как она насядет. Мне показывали мужика, которому глина изуродовала спину; его вытащили из ямы замертво, после чего он с полгода провалялся больной, поправился немного и опять полез туда же. Теперьон работает попрежнему, как и все, только ходит скрючившись и жалуется, что силы у него теперь уже не те.

Фарфоровая промышленность кладет особый отпечаток на склад и характер жизни всего местного населения. Днем на улицах движения мало, и половина изб пусты: весь народ работает на заводах, разве баба какая-нибудь останется присмотреть за ребенком и домашним хозяйством. В остальных избах народ тоже целые дни сидит над работой, разрисовывая для завода посуду. Без преувеличения можно сказать, что две трети здешнего населения живет преимущественно разрисовкой посуды. Оно и понятно: наделать посуды можно скоро, а чтобы расписать ее, требуется времени не мало. Мы говорили уже, что один мастеровой может в день налепить до сорока чайников, а чтобы разрисовать эти сорок чайников, надо просидеть над

429

ними целую неделю, а если рисунок заказан похитрее, то больше одного чайника в день не распишешь. Вот поэтому хозяева и стали раздавать посуду по избам, и возникла так называемая “кустарная” работа, благо рук рабочих много — только подавай. Придет крестьянин на завод, заберет у хозяина на книжку разного рода посуды, прикупит красок и работает себе на свободе, пока не кончит всего запаса; а кончит, берет новый запас и т. д.

По домам работать гораздо вольготнее, чем на заводе: тут работник, если устанет, может и прилечь ненадолго отдохнуть или какую другую работу справить по хозяйству — словом, он тут никем не стеснен и работает без всякого постороннегонадзора. Если бы у рабочих были лишние достатки, конечно, большинство их предпочло бы работать дома, в своей семье, чем в тесноте и духоте заводских мастерских, но дело в том, что при разрисовке фарфора требуется особого рода печь (муфель), а такую печь не всякий может справить. Поэтому кустарной работой занимаются преимущественно более достаточные крестьяне, которые имеют средства устроить у себя муфель и поддерживать в нем вечный огонь, или такие, которым муфель достался по наследству от предков.С течением времени множество изб успело уже обзавестись муфелями и таким образом превратилось в маленькие заводы, на которых целые дни работают часто все члены семьи поголовно, от мала до велика. Заглянув в такую избу осенью или зимою, вы увидите весьма назидательную картину неустанного труда. Сидит, например, дед, скорчившийся в три погибели, над изображением какого-нибудь замысловатого рисунка; тут же рисует и сын его с женою; маленький внук полирует золото, а внучка растирает краски. Кто-нибудь непременно сидит у муфеля,поддерживает огонь и следит за обжиганием посуды; тут же молодица, пользуясь досугом, кормит грудью ребенка; старуха-бабка шьет деду новую рубаху, а на полу ползают два мальчугана; они еще пока слишком малы, но уж недолго им ползать: скоро и их посадят за работу. Устанет дед, захочет отдохнуть маленько, а бабка только этого и ждет: она торопливо садится на его место, и таким образом работа продолжается без перерыва. Устанет бабка, на ее место сядет молодица и т. д.

Работа идет и рано утром и поздно вечером, при свете одинокой свечи, а иногда и лучины, и тянется иной раз до глубокой ночи. И так во все дни до скончания живота. Казалось бы, что при таком бессмысленном и неустанном труде можно жить припеваючи, а между тем бедность и убожество сквозят из каждой щели избы, сказываются в заплатанных рубищах семьи и во всей нищенской обстановке ее жизни; и лица у всех изнуренные и,невидимому, слишком знакомые с голодом.

430

Вот завтра утром дед стащит на завод свою семейную работу и, может быть, выпросит у хозяина в долг несколько фунтов муки для хлеба. А не даст хозяин, им и есть будет нечего... Отчего ж бы это так? Если бы какой-нибудь турист-патриот вздумал проехать из конца в конец по всей этой местности и единым взглядом обозреть общую крестьянскую работу, у него, наверное, взыграло бы сердце от патриотического восторга при виде такого процветания сельской промышленности. Ежели народ так дружно работает, подумал бы он, то, конечно, он я выгоду имеет большую и богатеет понемногу! Так кажется с первого взгляда, но не то выходит на самом деле. Вся выгода заводских рабочих в настоящее время заключается только в том, что они, во-первых, сами не умирают с голоду, во-вторых, прокармливают кое-как свои семейства. Другой выгоды они пока еще не имеют и не знают. И здесь, как и везде, обстоятельства сложились так, что всеми выгодами местного промысла пользуются с избытком только несколько человек, и притом ничего не делая, а рабочая масса, на которой лежит вся тяжесть производства, бьется изо всех сил только из одного хлеба, и чем больше бьется, тем сильнее давит ее нищета.

В те отдаленные времена, когда здешние крестьяне впервые убедились, что их земля более годится на выделку посуды, чем на посев хлеба, и стали с успехом выделывать из нее горшки на продажу, — в то время, говорим, они, вероятно, были полные собственники своих изделий, и каждый работник получал себе безраздельно всю выгоду своего промысла. Затем промышленность пошла тем же естественным путем, каким она идет почти во всех местностях. Кто больше и лучше работал, тот, конечно, и выгоды получал больше; многие, значит, разбогатели, а разбогатев, стали расширять свой промысел, чтобы разбогатеть еще более. Они построили особые печи и мастерские и стали нанимать себе на подмогу других, кто победнее, и, конечно, за меньшую плату. Явились таким образомхозяева.Побуждаемые бедностью и желанием наживы, к этим хозяевам стали стекаться из деревень разные бедняки и бобыли, не знающие, что делать с своею землею, и стали они предлагать хозяевам свои услуги, сбавляя друг перед другом наемную плату: между рабочими возникла таким образомконкуренция.

Хозяева постепенно богатели, и новые заводы быстро возникали один за другим, собирая вокруг себя все местные рабочие силы. Потом возникла конкуренция и между хозяевами; некоторые из них бросили горшечное производство и стали выписывать фарфор; возник таким образом фарфоровый промысел, который постепенно вытеснил горшечный. Новое и более сложное производство на первое время усилило спрос на рабочих, и вот крестьяне потащили в заводские мастерские свои семьи,

431

своих жен и детей. От наплыва этой массы народа заработная плата опять постепенно опустилась до своего минимума, а между тем промысел успел уже отвлечь население от земледелия и других сельских работ, успел отвлечь настолько, что для большинства крестьян не осталось другой возможности кормиться, кроме заводской работы. А в конце концов вышло то, что всегда почти случается в русских местностях, в которых разные обстоятельства вызывают тот или другой промысел, то есть,-что все рабочее население очутилось в полной кабале у хозяев.

Кабала эта тяжелая и безвыходная, которую во всей Европе может выносить терпеливо только русский рабочий, привыкший уже ко всем ужасам крепостного права. Развилась она постепенно, под прикрытием блаженной патриархальности нравов, во тьме беспробудного невежества и при полном невмешательстве местных властей в темные дела этой патриархальности;скреплялась она постепенно, векового привычкою народа, переходила из поколения в поколение и, наконец, достигла того, что хозяин стал диктатором населения, а рабочий обезличен и принижен до степени раба-невольника. Такое явление у нас — не новость, особенно в тех местностях, где народу действительно нечем кормиться, кроме своего промысла, и где он находится в полной зависимости от тех, кто скупает у него работу и платит за нее хлебом или деньгами. Мы к этому явлению успели уже приглядеться настолько, что считаем его чуть ли не неизбежным. Даже недалеко от либерального Петербурга еще встречаются такие места, где можно видеть любопытные образчики сельской промышленной кабалы во всей ее патриархальности. Такие образчики попадаются, например, на плитных ломках по берегам реки Тосно, среди рыбаков по берегам Ладожского озера и даже отчасти среди фабричного населения по шлиссельбургской дороге. Не мудрено, значит, что и в описываемой нами местности скоро оказалось, что почти все местное, чуть ли не десятитысячное, население работает всю жизнь свою на какую-нибудь сотню хозяев, чтобы уплатить им какие-то вековечные долги свои.

История промышленной кабалы рабочих очень нехитра и несложна. Она есть прямое следствие бесхлебья и роковойнеобходимости жить вдолг,в счет будущих заработков. Во всей выведенной нами местности почва до того бесплодна, что при лучшем урожае едва дает “сам-трёт”, как говорят крестьяне, то есть на четверик посева дает два четверика барыша. Понятно, что таким прибытком трудно прокормиться с семьей, особенно при нынешнем гомеопатическом способе крестьянского надела. Самому домовитому и старательному работнику своего хлебаедва хватает только на два месяца. Съест он этот хлеб — чем

432

же, спрашивается, ему питаться в остальные десять месяцев года? Пойдет он, положим, куда-нибудь на посторонние заработки, но семье его тоже ведь надо есть и пить, а кто же ее кормить будет без него? Вот он и идет к хозяину попросить у него хлебца в долг, обещаясь отработать при первой возможности, или, отправляясь на посторонние заработки, поручает милостям хозяина семью свою, — делай, мол, что хочешь, только корми или дай возможность прокормиться. А у хозяина амбары полны хлебом и крупою; в лавках его есть все, что требуется крестьянину: и съестное, и чай, и сахар, и одежда всякого рода, ситцы и сукна, всякая домашняя утварь, даже хомуты, сбруя и колесья — словом, все, чего хочешь. Есть у него и кабаки свои, где продаются в долг водка и пиво; есть и харчевни и все другое. Крестьянину соблазн велик, особенно при его бедности; он не утерпит, выпросит чего-нибудь в долг: обзаведется, например, одеждой, наберет того, другого и выпьет даже в праздник на хозяйский счет, тем более что на десятки верст кругом всего этого добра и достать-то больше негде. А как только он взял что-нибудь из лавки, — вот он уж и должник хозяина, и рано или поздно, когда потребует хозяин, должен отработать ему этот долг. Таким образом, кабала насядет на работника так ловко, что он сразу и не заметит.

Таких запасных работников у каждого хозяина множество, и так как на заводах для всех должников работы не хватает, то хозяин и держит их про запас, сгоняя, по мере надобности, на разные работы, как на барщину. Само собою разумеется, что работу эту он оценивает как ему вздумается; где ж тут торговаться, когда хлеб давно забран вперед и долгов наделано множество; тут уж что положит, то и ладно, только бы вперед не оставлял без хлеба. А кто вздумает спорить или бунтоваться, — его воля, хозяин преследовать не станет, но только вперед такому бунтовщику уже не поверится в долг из лавки ни одного золотника, и насидится бедный бунтовщик голодом со всей своей семьей, если не получит помощи откуда-нибудь со сто-роны. Это крестьяне понимают очень хорошо и потому безропотно несут ярмо свое, покорно склонивши выю и утешаясь мы-слию, что ничего, знать, тут не поделаешь.

Крестьяне, постоянно работающие на заводах, получают по условию все жизненные припасы из хозяйских складов; они едят, и пьют, и одеваются семьями исключительно на хозяйский счет. Все, что ни возьмет из лавки рабочий, ему записывается в особую книжку, и из этих записей постепенно образуется очень солидная цифра долга, которую ему надо отработать. Но обыкновенно дело ведется так ловко, что, сколько мужик ни работай, все-таки ему своего долга никогда не уплатить. Он и то работает без перерыву по четырнадцати

433

часов в сутки и заставляет работать даже маленьких ребятсвоих, а долг между тем все растет и растет. Нам могут возразить, что если работают всe члены семьи, то они сообща легко могут заработать сумму, весьма достаточную для прокорма. Положим, например, что в семье работают трое, икаждый заработаетв месяц, средним числом, по десять рублей, что составят в месяц тридцать рублей.; на эту сумму, конечно, можно было бы житьсносно не тольков деревне, а и вгороде, но дело втом, что они вое живут в долг, — а в нашепрактическое время в долг, как известно, безпроцентов не дают.

Пользуясь своей монополией, хозяин, конечно, не забывает своих личныхинтересов ина многие товары, как мне говорят, берет средним числом до двести процентов на рубль. Так, например,за спитой копорский чай, которого, по совести говоря, и пить нельзя,записывается рабочему в книжку по 2 р. за фунт;за сахар-от 30 до 40 к. за фунт; ржанойпеченый хлеб (или мука ржаная) постоянно держится в цене от 1 р. 20 к. до 1 р. 50 к. зa пуд и т. д. Изэтих цифр можно представить себе, каковы берутся проценты даже на самые необходимые предметы. Теперь рассчитайте, поскольку семье приходится тратить в месяц хотя бы на один хлеб.Считая по три фунта в день на человека, троим взрослым рабочим, составляющим семью,приходится издержать на хлеб минимум — восемь рублей вмесяц; а при этом надо купить и круп, и капусты, и солонины или говядины, и одежду оправить, да и выпить в праздник; надо купить сена лошади или корове, если есть; надо детей содержать, подчас работницу нанимать и проч.;сосчитайте же, сколько на все выйдет. Не надо забывать, что тут, как и в городе,за всякой малостью надо обращаться в лавку и записывать все накнижку, потому что ни у кого нет ничего своего. И выходит, что работник, собственно говоря, получаетв месяц не десять рублей, как он воображает и как уверяетего хозяин, а всего пять или даже менее, остальное же все идет вместо процента на уплату его вековечного долга.

Между темочень нередко встречаются и такие расходы, для которых нужны непременно наличные деньги: корова пала, изба протекла, попу надо отдать за требу, лошадь нанять для пашни, печь починить и т. п., — всего этого на книжку не поправят и в магазинах хозяйских не найдут. И вот идет опять рабочий к хозяину и просит выручитьиз беды, а хозяин, смотря понастроению, или вовсе не даст ничего, или если даст, то на таких условиях, которыезакабалят ему работника еще более.Тут уж рассуждать нечего, деньги нужны дозарезу. А хозяин,с своей стороны, тоже прав. “Деньги мои, — говорит он,— моя воля дать или не дать; он сам напрашивался,я его не принуждал”. Иной работник и не согласится сразу; “Нет, мол, не

434

согласен я на таких условиях”. — “Ну, подумай, твоя воля, — говорит хозяин, — мне ведь все равно, была бы честь предложена, а от убытка бог избавил”. Мужик уйдет, подождет немного, подумает, а дня через два опять к хозяину:“Ладно, мол, согласен, давай”, — говорит он, махнув рукой. “А теперь я не согласен, — отвечает хозяин. — Были тогда деньги— не взял, а теперь, брат, сплыли. Коли хочешь, так вот тебе новые условия...” И хозяин начинает новый разговор. Мужик опять в ноги да в слезы, торг идет долгий, потом сторгуются как-нибудь, получит рабочий деньги, поправит, что надо, а между тем на него еще сильнее наваливается кабала.

Таким образом, почти все население находится у хозяина в неоплатном долгу. Долгов этих, с течением времени, накопляется до такой степени много, что они по наследству переходят из поколения в поколение, от отца к детям и внукам, и, таким образом, кабала бывает кровная, наследственная и, так сказать, первородная. За целость своих долгов хозяин особенно не боится; он знает, что рано или поздно они возвратятся, а если и не возвратятся, то во всяком случае он в убытке не будет.Самой верной гарантией долгов крестьянских служат для хозяина их усадебные постройки, их земля,скот и, наконец, их семьи; все это тут же под боком, закреплено на веки вечные иот хозяйского надзора не уйдет. Чего ж ему бояться? Надует один, он на другом наверстает. Случается, что иной работник, забравшись в долги по уши, сбежит вдруг на другой завод или уйдет на посторонние заработки, — хозяин сейчас же тянет на его место кого-нибудь из семьи его, и те отрабатывают долг за бежавшего. Если рабочий захворает или умрет, опять за него работают остальные члены семьи. В случае, если родственники не захотят работать за умершего или бежавшего, хозяин перестает отпускать им в долг товары, и, кроме того, о них оповещается хозяевам других заводов как о неисправных должниках, и, значит, во всех лавках дляних закрывается кредит. Потерпят рабочие, захотят есть и поневоле придут с повинною, а хозяину только того и нужно: тут-то он и потешится над ними вволю.

Все хозяева действуют вэтом отношении с замечательным единодушием и сообща отрезывают рабочему всякую попытку к протесту. Очевидно,им выгодно держать рабочих в неоплатном долгу, потому что только при этих условиях они держат в руках своих и размер заработной платы и самые способы отработки долга. Конечно, часть долгов все-таки пропадает безвозвратно, но без этого уж нельзя. Умрет, например, последняя отрасль рабочего дома,какой-нибудь бобыль КузьмаСавелов, и унесет с собой в могилу всю массу долгов, наделанных им и его предками. Возьмут другого бобыля в рекруты, а с ним

435

и уплаты долгов его приходится ждать до окончания солдатской службы. Иной раз и сам хозяин в добрую минуту простит хорошему работнику часть долга, особенно когда убедится, что тот никогда расплатиться не может, и через эту милость хозяин еще может получить название доброго человека и прослыть в некотором роде благодетелем. На эти неизбежныепотери хозяин так уж и определяет известный процент с своего барыша, но этот процент так незначителен в сравнении с выгодами дела, что он никогда не в убытке.

С теми работниками, которые должны хозяину немного или почему-либо выгодны при заводе, хозяин обходится ласково и видимо благоволит, стараясь больше и больше затянуть их в кабалу; но зато с теми, кто по уши запутался в долгах и особыми талантами в работах не отличается, он поступает чересчур бесцеремонно и кормит будто из милости, отпуская в долг кое-какие крохи. Как на образчик такой бесцеремонности, мы можем указать на следующий факт. Работник, поступая на завод, между прочим уговаривается с хозяином и в том, чтобы он в свое время вносил за него, куда следует, все требуемые с него денежные подати. Договор, конечно, происходит на словах, без всяких письменных формальностей, и потому-то, вероятно, хозяин им особенно не стесняется. Он аккуратно взносит подати только за лучших своих работников, а за остальных как придется, иногда внесет, а иногда и нет. Бедного мужика таскают в волостное управление и дерут за недоимки чуть лине каждую неделю, а хозяину и горя мало. После нескольких порок рабочий валяется в ногах у хозяина и слезно просит выручить его из беды, и хозяин подчас выручает, но уже на таких условиях, на каких ему выгодно.

За некоторыми из хозяев, как мне говорили, числится в настоящее время по нескольку тысяч крестьянских недоимок, но взыскивать с них очень мудрено, — доказательств ведь нет никаких. Ну, и отделывается работник за эти недоимки собственной шкурой; бьют его, бедного, продают у него скот и проч., а хозяину между тем и это идет на пользу, потому что чем беднее рабочий, тем ему выгоднее и тем крепче будет кабала. Во Избежание подобных неприятностей почти все многосемейные рабочие бывают вынуждены посылать на посторонниезаработки кого-нибудь из членов семьи, которые потом и выплачивают подати за всю семью. Это хозяевами не возбраняется. Но только беда в том, что многосемейных в этой местности очень немного.

К чести хозяев надо сознаться, что не все они с таким расчетом и уменьем держат своих рабочих в кабале. Между ними есть двое, которые по отношению к рабочим ведут свои дела иначе. Боятся ли они сложных хлопот по содержанию лавок

436

и по долговым расчетам о рабочими, или по природе своей они добрее и проще других хозяев, но только они заключают с рабочими такого рода полюбовный договор: “Вы, мол, сами знаете, что нам невыгодно платить вам за работу все деньги сполна, поэтому, если кто из вас хочет получить за работу плату наличными деньгами, тот пусть берет по девяносто копеек вместо рубля, а кто не хочет делать скидки, тот пускай забирает из наших лавок весь свой заработок сполна, но только не деньгами, а хлебом и другими товарами”. Рабочие, конечно, все поголовно решаются брать наличные деньги, хотя и с вычетом 10 процентов, и действительно получают аккуратно свое жалование каждый месяц. Им это дело все-таки выгоднее, чем расчеты с хозяйскими лавками, потому что, закупая жизненные припасы на стороне, по более дешевой цене, они сберегут гораздо более отнятых у них 10 процентов, а хозяин, с своей стороны, избавляется от многих хлопот и все-таки получает при этом выгоды очень немалые. Зато такие хозяева считаются здесь чутьне благодетелями народа; их заводы до того переполнены рабочими, что постороннему человеку на них работы и достать нельзя. Каждый работник крепко держится за свое место и передает его не иначе, как по наследству детям или родственникам своим. Но таких хозяев, повторяем, только двое из целой сотни, и счастливцы, получающие за свою работу наличные деньги, составляют едва пятидесятую часть всего местного населения: поэтому-то мы их в расчет и не берем.

За исключением этих счастливцев, все остальные живут в долг и томятся в безысходной кабале. Можно сказать наверное, что в массе населения нет ни одной семьи, которая при случае не пользовалась бы хозяйским хлебом и, следовательно, не была бы в зависимости от хозяина. А между тем все рабочие—землевладельцы и собственники; у всех есть свои избы и свое домашнее хозяйство; все несут земские налоги, и, значит,de jure тут никакого пролетариата и быть не должно; но насколько это положение лучше пролетариата — судите сами. Заводы служат для всех если не главным средством к жизни, то по крайней мере верным подспорьем. Кто всей семьей успел пристроиться на заводе, тот большею частью совсем бросает бесплодную землю или отдает ее в аренду кому-нибудь из соседей, а сам живет исключительно заводской работой. Другие работают наполовину; одна часть семьи занимается на заводе, а другая обрабатывает землю и ищет работы на стороне. Наконец некоторые не имеют никаких заработков на заводе, но, состоя в долгу у хозяина, находятся у него, так сказать, в бессрочном отпуску и живут в ожидании того времени, когда их потребуют на работу. И так переживают день за днем вечную кабалу свою все эти полуголодные люди, в беспрерывной

437

борьбе с нуждой, в вечном страхе за завтрашний день. С виду эта нищета не особенно бросается в глаза; жизнь деревенская, за небольшими исключениями, и здесь идет тем же чередом, как и во всех русских деревнях: по улицам бегают ребятки, бродят куры и свиньи, в избах топятся печи, на огородах бабы копают гряды...

Правда, многие избы покривились до того, что еле держатся, да и скот с виду большею частью очень худ и жалок, но ведь это общая принадлежность деревенского пейзажа. Зато по праздникам у кабаков идет полный разгул, девки ходят хороводами и поют песни, слышен праздничный визг и хохот, — словом, со стороны можно подумать, что здесь живут и блаженствуют самые счастливые люди. Русский работник, как известно, рад всякому случаю попить и повеселиться и не любит выставлять напоказ свое горе. А между тем редко встретите вы здесь рослого и плотного мужика, редко увидите румяное лицо; весь народ какой-то поджарый, с впалою грудью, сгорбленною спиною и костлявыми, худыми ногами. Интересно было бы проследить по цифрам, насколько этот кабальный промысел повлиял на смертность и вырождение здешнего населения. Цифры, вероятно, были бы очень поучительны, но, к сожалению, в этих патриархальных местах никто статистическими вычислениями не занимается, да и понятия об них не имеет. Что народ постепенно вырождается — это несомненно. Нынешнее поколение работников почти все уже развилось из тех измученных детей, каких мы видели за работой на заводе. Проводя десять лет сряду над работою, без движения и воздуха, эти недоросшие люди, едва достигнув семнадцати лет, женятся на местных девушках-работницах и плодят детей, которым передают по наследству то же худосочие и бессилие, какое получили от своих отцов и нажили сами. Те, в свое время, тоже женятся и тоже народят детей, которые, по закону наследственности, должны быть еще хуже. Уже по одним этим данным можно судить, насколько крепко и здорово все это население.

Мне говорили, что смертность между рабочими чрезвычайно сильна, особенно между детьми. Кроме того, замечено, что редкие из здешних рабочих доживают до глубокой старости. Между ними есть и седые и дряхлые, но они только с виду кажутся стариками, а на самом деле еще вовсе не стары. От такого постепенного вырождения все население рабочих в несколько поколений должно было бы вымереть окончательно, если бы силы и здоровье отчасти не сохранялись в женской половине населения. Из женщин работают на заводах сравнительно немногие; они большего частью ведут домашнее хозяйство, нянчат детей и при разнообразии занятий на вольном воздухе меньше тратятся на жизнь, чем мужчины. То же можно

438

сказать и про те семьи, для которых, по счастью, не хватает мест на заводе; они тоже выглядят как будто здоровее и крепче, но все-таки гнет кабалы и нищеты заметно отражается и на них...

А совсем другой вид имело бы это задавленное и измученное население, если бы какая-нибудь гуманная сила пробудила его к новой, лучшей жизни, если бы на месте этого кабального хруда возникли свободные рабочие артели и артельные склады жизненных припасов для общего продовольствия; если бы явились здесьзаемные банки и устроились большие и светлые мастерские, с вентиляцией и другими гигиеническими приспособлениями, — как быстро ожил бы и разбогател тогда этот народ и как бы он пошел далеко Г Сбыт товара огромный, и цена на него крепкая, — значит, все шансы на несомненную выгоду и успех... Но кто же возьмется разъяснить этим притупленным людям все значение артельной работы и укажет пути к ней? Какой луч света, науки игуманности может проникнуть в эту заброшенную и всеми забытую глушь?

Здесь все давным-давно предоставлено полному произволу патриархальности и вековым традициям населения: а оно успело уже так крепко притерпеться к своей обстановке, что потеряло всякое понятие об иной жизни и иных радостях и даже как будто не желает лучшего, потому что не видало ничего лучшего. “Так отцы наши жили и работали, так проживем и мы! Не нами началось, не нами и кончится! Как же иначе-то? Везде так, у всех так” и проч. — вот существенные принципы, на которых держится весь этот заветный порядок, и нужна, значит, огромная сила, чтобы заменить эти дедовские принципы другими, новыми. Воловье терпенье и рабскуюпокорность завещали им предки в наследство, и они берегут это наследство как лучшее средство избежать беды и передадут его в целости своим детям. Жалоб никаких почти не слышно, безответственность всюду полная, разве изредка кто, измучившись за работой, вздохнет от души тяжелым, отчаянным вздохом или запоет какую унылую и слезливую песню и тем выразит свой невольный протест. Но разве дойдет до кого-нибудь этот вздох или вдумается кто-нибудь в значение этой песни?..

А между тем чем больше терпят они, тем труднее становится жить. В самом деле, все эти изморенныенуждою мастера и художники единогласно говорят о прошлом как о чем-то лучшем и уверяют, что теперь стало не в пример труднее, чем прежде; и плата меньше, и жизнь дороже. Оно и понятно: кабала постепенно растет, и каждый новый хозяин норовит изобресть новые средства оттянуть у рабочего лишний грош или набавить на него лишний часок работы. Но более всего замечательно то,

439

что работники при этом нисколько не винят хозяев и не считают их главной причиной своей нищеты. Все они сознаются, что так и быть должно, что иначе и нельзя, — на то, мол, он и хозяин, и каждый на его месте сделал бы то же. Впрочем, если рассудить беспристрастно, то' окажется, что рабочие отчасти и правы.

Большинство здешних хозяев люди такого рода, что едва ли могут отвечать за то, что делают; по крайней мере совесть их совершенно спокойна. По своим понятиям и складу мыслей они мало чем отличаются от рабочих; все они еле грамоту знают, да и то некоторые только по-церковному, а живут и действуют, как и рабочие, единственно по обычаю и примеру предков своих: тятеньки, дедушки, братца и т. п., которые сами так же заправляли делом и их заправлять научили. Все они, наконец, в сущности очень добродушны и богобоязненны и, когда разжалобятся, готовы помочь всякому постороннему бедняку и словом и делом, не жалея при этом ни денег, ни хлопот. На украшение храма господня или монастыря какого они готовы бросить даже тысячи без всякого сожаления... Но чуть коснется дело до своего заводского рабочего, тут уж сразу у них изменяются и чувства все и отношения.

На рабочего хозяин смотрит как на существо подневольное и обреченное самим богом на вечную нужду и работу, и то, что для самого себя он счел бы в высшей степени неудобным и скверным, он считает для рабочего даже слишком хорошим. “Много ль надо ему, мужику-то оголтелому, — рассуждает он, — работа у него есть, с голоду и холоду не мрет, чего ж ему еще?” Кроме того, он постоянно и твердо помнит, что онхозяинв том смысле слова, как его понимает старопечатная Русь, и это сознание мешает ему смотреть на своего работника как на обыкновенного человека, а, напротив, заставляет видеть в нем чуть не врага, который каждую минуту норовит его надуть и с которым он постоянно должен бороться. Обирает же он его собственно не из злости, а из самого принципа торговли, который он тоже понимает по-своему. “В торговле, — говорит он, — без этого нельзя; всякая коммерция свою выгоду любит, а то какой же я буду хозяин, коли самого себя забывать стану?” Рабочие, как оказывается, и в этом сходятся с ним в пониманиях и поддакивают, что так и должно быть. Если любого из них сделать хозяином, то он, наверное, сделает то же и будет давить рабочих никак не меньше, если еще не больше других хозяев.

И рабочие и хозяева слишком хорошо изучили друг друга, и как те, так и другие живут и действуют единственно по старым дедовским традициям, постоянно ссылаясь на пример того или другого. Целые столетия живут они вместе, постепенно

440

приноровляясь друг к другу; поколение свыкается с поколе нием, и отношения между ними успели сложиться весьма прочно, приобрели силу привычки и скрепились вековою давностью. Гуманными проповедями тут уж теперь ничего не поделаешь. Одна только и есть сила, которая могла бы сразу изменить весь строй этих отношений, — сила регламента изакона. Она одна и должна пока вмешаться в эти отношения и регулировать их более гуманными началами, должна положитьконец этим несправедливостям и вызвать к лучшей жизни порабощенный и исстрадавшийся народ!..

Чтобы читатель мог лучше убедиться, что здешние хозяева не изверги какие-нибудь и не кровопийцы, а, напротив, очень простые, хлебосольные и даже добродушные люди, мы попробуем познакомить его с кем-нибудь из них. Да вот, для примера, зайдемте хоть к тому хозяину, братец которого показывал нам заводские мастерские. Вон голова его и часть широкого туловища мелькают в кустах густого малинника. Это он, пробираясь домой, зашел мимоходом в садик побаловаться ягодкой, да и

застрял там.

— Эй, братцы, не желаете ли полакомиться маленько? —кричит он, завидев нас и приглашая в кусты.

— Вы бы лучше чайком попотчевали, — говорим мы. — Опосля и чай будет, а теперь малинка в самый раз. Нынче этой ягоды столько уродилось, что и не запомним никогда; вот |целый месяц варим и едим до отвала, а все ей конца нет.

• Ну, будет вам, — заметил хозяину мой товарищ по прогулке, — пора бы теперь и чаю.
• И то правда, теперь чай да закуска в самую, значит,пору.

И все мы пошли по направлению к хозяйскому дому. Большой двухэтажный дом, который занимает хозяин сосвоим семейством, резко выдается из ряда остальных изб своей тесовой новой обшивкой, широкими окнами и расписным мезонином; при нем небольшой фруктовый сад, а на дворе конюшни, сараи и всякие службы, так что все эти постройки очень напоминают барскую усадьбу. Мы прошли длинный ряд широких и светлых комнат, отделанных заново полированным тесом с резьбою над дверями и окнами, и скоро очутилисьв столовой, где уж нас ожидала закуска. Весь передний угол, то есть почти целая треть этой комнаты, был загроможден бесчисленными иконами в золотых громадных рамах, со множеством лампад и яицпасхальных; это был целый иконостас, который, пожалуй,

441

и не уместился бы в маленькой церкви. У иконостаса стоял аналой с церковными книгами. Вдоль остальных стен расставлена старинная мебель с бронзой; в углу помещается рабочая комната для хозяйских занятий, а настенах, тоже в золоченых рамах, висят “фамильные” портреты предков хозяина, с медалями на шеях. Как раз подле самого иконостаса пришелся и стол с закусками.

Мы сели у стола. От непривычной близости такой массы икон и лампад я испытывал очень неловкое ощущение, точно был в церкви, а не в жилой комнате, а между тем хозяин, без дальних слов, успел уже ловко присоседиться к закуске и сразу и приступил к делу. И чего только не было на этом столе: и исполинская кулебяка, и окорок в полборова, рыба, икра, грибы, водка, наливки, вина и прочее. В то же время рядом, на другом столе, ловкий парень торопливо водружал самовар и весь чайный прибор, причем грудами подавались к нему печенья и варенья разных сортов.

Вот вышли и остальные члены семьи: молодая жена хозяина, теща и еще какое-то родственное существо — и все таких исполинских размеров, каких, ей-богу, я еще ни разу не встречал среди людей; из каждого такого субъекта наверное вышло бы три или четыре заводских работника. Мне невольно припомнились знакомые типы Островского: все эти Дикие, Киты Китычи, Подхалюзины и Кабанихи со всеми их атрибутами — жупелом и белой арапией. Начались угощенья, упрашиванья и даже принужденья, от которых не было никакой возможности отказаться; а между тем шел и разговор.

— У вас малина какая славная, — говорил я хозяйке, стараясь по возможности отвлечь ее от угощенья.

— Да, нынче благословил господь ягодками, — отвечала хозяйка. — Вот всё варенье варим.— А много ли наварили?

— Малины-то пока еще пудов восемь, не больше, а потом еще пудов пять надо будет прибавить... Клубники наварили нынче двенадцать пудов, да черной смородины семь, красной четыре — всего пудовсорок будет. А вот яблоки и сливы поспеют, опять варить будем.

— Куда продавать, нам и самим-то едва хватит до лета, — это все про запас. Мы ведь сахару, почитай, и не едим, все с вареньем...

— Кружовничку бы еще не худо наварить, — вмешался хозяин, усердно угощаясь закуской, — хоть немного, пудика бы полтора, что ли.

442

— А вот поспеет, наварим и кружовника, — ответила хозяйка, — ягода тоже вкусная.

Вошел новый гость, в потертом долгополой кафтане, помолился образам и поклонился хозяевам.

• Савелий Титычу, наше вам, милости прошу! садись, брат, гость будешь, — проговорил хозяин, грузно поднимаясь и затем переваливаясь на диван. — Экую жару бог послал, душит совсем.
• Жарко, — поддакнул гость, подсаживаясь к закуске.
• Это рогожский раскольник, — шепнул мне мой сосед. — Вот поговорить бы!
• Вы никак е Рогожского будете? — спросил он вслух у гостя.
• Считаемся оттедова-с, — ответил тот, выпивая рюмку.
• Значит, наших попов не признаете? — продолжал сосед, решившийся, повидимому, вступить в богословское препирательство.
• Надо полагать, что так, — нехотя ответил раскольник.
• И креститесь двумя перстами?
• Двумя, надо быть... Да мы, впрочем, к примеру сказать, в это дело не входим и по-книжному не обучены, а кактеперича родители наши так были, по-старому, значит, так и мы уж... по-ихнему...

Разговор, понятно, должен был прекратиться и перейти на другие предметы. Мы, между прочим, попробовали было заговорить о войне, бывшей в то время уже в полном разгаре, но в этой благодатной сторонке не только не слыхивали о ней, но и слышать-то, кажется, не хотели, а в полусонных глазах хозяина так и виделся тот же пресловутый ответ! “Мы в это дело не входим”. Он лениво придвигал к гостям то или другое блюдо, похваливал его, стараясь возбудить аппетит, и приказывал угощать хозяйке.

• А вот у нас свадьба на носу, племянника женим, — резким голосом заговорила до сих нор молчавшая теща.
• На ком-с, любопытно узнать?
• На Пачугиной, Дарье Калистратовне, с Микитского завода, знаете?

Разговор завязался оживленный, в котором приняли жаркое участие все члены семьи. Все заметно воодушевились, лица всех прояснели, предмет, значит, оказался любопытный; между тем вошел и новый гость, как видно, кто-нибудь из своих, и молча уселся к самовару. Разговор на несколько минут перервался.

• С лимоном или со сливками? — спросила хозяйка гостя.
• С лимоном, — угрюмо ответил гость.

443

• А вот на прошлой неделе крестины справляли у Саввы Пудича, праздник задал знатный, — заговорил опять хозяин, которому, как видно, понравились подобные разговоры.
• Кум-то кто был у него? — осведомился раскольник.
• Лушинский приказчик, Наум Артамоныч, с Плешанки, знаете? — и так далее.

• Ивану Осиповичу много лет здравствовать! — приветствовала она хозяина громовым голосом.
• Кузьме Федотычу наше нижайшее! В самый раз поспели:чай и закуска на столе. Угощай, жена, крепче, да надо бы еще чего-нибудь. Не хотите ли балычка?

• Ивану Осиповичу бог милости прислал, мы сейчас только с Троицы, с богомолья, — извещали они.
• Подавай бог вам, Иван Капитоныч; пожалуйте-с в покои, там хозяйка примет, а я вот сейчас, провожу только...
• Ничего, нам бы только чайку с дороги, есть там чай?

И такие лукулловские закуски и чаепития, говорят, идут здесь ежедневно, с утра до ночи, и гости валом валят к хлебосольному хозяину, пользуясь случаем сытно перекусить и чайком побаловаться. А если таковы закуски, то каковы же, значит, обеды, на которые часто съезжается народ со всех окрестностей. Хозяин вообще очень любит, когда у него едят и пьют до отвала; двери открыты настежь для всех: иди, кто хочешь (кроме, конечно, рабочих), и ешь и пей, сколько влезет; ну, и тешат его добрые люди, кому только есть к тому повод и случай, благо и самим не накладно. А на дворе, у самой лестницы, круглый год кипит, с утра до ночи, исполинский самовар, в который войдет, пожалуй, ведер двадцать воды. Из этого самовара наливают кипяток в другие маленькие самовары и затем уж подают их куда следует, так что чай может быть готов во всякую минуту.Глядя на эту почтенную машину, я должен был убедиться, что при таком чаепитии сорока пудов варенья, пожалуй, и не хватит на год.

Когда мы спускались с лестницы, из-за дверей робко выдвинулась тощая фигура работника и нерешительно приблизилась

444

нам. Каким он жиденьким и жалким казался в сравнении массивной фигурой хозяина! В руках он мял шапку и, видимо не решаясь говорить, только кланялся.

• Ты опять тут, Терентий?—спросил хозяин, приостанавливаясь.
• Да что, батюшка Иван Осипыч, уважь, родной, выдай гривенок шесть: надо же ведь хоронить-то.
• Вот пристал-то! Да кого хоронить тебе? Какой это у тебя сын помер; я что-то не помню?
• Семен, батюшка, Сенька.
• Да разве был у тебя сын Семен?
• А то как же: родной сын, как есть; девятый год пошел нынче.
• Врешь ты, Терентий, по глазам вижу, что врешь; меня,
  брат, не надуешь...
• Чего врать-то мне, Иван Осипыч? Ведь не легко на родного сына такой поклеп взвести, сам знаешь.
• Знать-то я знаю, а только денег я тебе не дам.
• А почему ж так?
• А потому, что не дам. Ты ведь на прошлой неделе брал у меня тридцать копеек? Помнишь?
• Как же не помнить, помню.

— Ну, вот видишь, откуда же я теперь возьму? Коли каждый раз вам давать, сам голодом насидишься. У меня и то эти даванья-то вот где сидят, — хозяин показал на затылок.

Работник молча мял шапку в руках и смотрел на хозяина убитым, бессмысленным взглядом.

• Пожалей, Иван Осипыч, что ж я буду тут делать? — взмолился он.
• Подожди, вот расчет будет, там, если что причтется, выдам... Ну, иди же, иди с богом, не вводи в сердце, а то хуже будет.

Мужик постоял с минуту, потом как-то отчаянно крякнул, махнул рукою и нерешительно отошел от крыльца.

• Бедовый этот народ, я вам скажу, — обратился к нам хозяин. — Вы думаете, у него и вправду сын помер? Все врет: только доверься им, проведут так, что и не опомнишься.
• А что, если и в самом деле у него несчастье, как же он справится-то? — заметил мой спутник. — Нет, уж вы лучшедайте, а то жалко...

— Ох, уж эти мне даванья; ведь и так обошелся бы как-нибудь... Да вот ужо, так и быть, справлюсь, и если взаправду...

Борису Патрикеичу, наше вам! — перебил он сам себя, приветствуя нового гостя.

Мы простились. Да и пора было: солнце давно уже село, и сумерки спускались быстро, а надо было ехать далеко, через

445

поля, по ухабистой проселочной дороге. Телега тронулась, и побежали мимо нас крошечные и неуютные избушки работников. В некоторых избах тускло светился огонь: там шла работа. Издали слышался отрывистый шум паровика.

• А что, как вы думаете, даст он ему денег или нет? — спросил я у своего спутника, после долгого молчания.
• Мужику-то? Я думаю, что даст, — ответил тот. — Ведь это он только ломается. Все они поломаться любят.
• А вкусно живут эти господа!
• Надо ж кому-нибудь и жить; не всем же работать и нуждаться...

НА ЛИТЕЙНОМ ЗАВОДЕ

Много раз приходилось мне приглядываться к разнообразным видам нашего чернорабочего труда и удивляться при этомчрезвычайной выносливости русской рабочей натуры и способности ее притерпеться к какой угодно обстановке. Видел я, например, нашего землекопа, который за какой-нибудь полтинник в сутки перетаскивает с места на место целую гору земли,более тысячи пудов весом, — и перетаскивает, повидимому, совершенно безнаказанно для своего здоровья; видел в глинистой шахте того же землекопа, с помятой спиной и ногами, добывающего из земли такие огромные пласты глины, что поневоле удивляешься, откуда у него берется такая силища; видел торфяника, работающего по горло в болотной трясине и по нескольку лет сряду разминающего своим грешным телом гнилые куски торфа; видел, наконец, старика-газовщика, работающего с лишком двадцать лет сряду на газовом заводе в таком удушливом воздухе, в котором я не мог пробыть и десяти минут. Словом, видел я русского мужика за работой в земле, в воде и в воздухе и убедился, что почти все эти работы поставлены в самые невыгодные санитарные условия, при которых работнику приходится расходовать свои силы не столько на самый процесс работы, сколько на борьбу с этими условиями. Но ни одна из работ не бросается так резко в глазасвоею разрушительною обстановкою и редко где труд поставлен в такие опасные условия в санитарном отношении, как на литейныхзаводах. Здесь мастеровому человеку приходится работать, так сказать, в четвертой стихии — в огне или по крайней мере в адском жару, среди раскаленного и расплавленного чугуна и железа, и в воздухе, постоянно наполненном дымом, чадом и искрами.

Не так давно, в зимний морозный вечер, мне пришлось быть на одном из наших литейных заводов и видеть там эту огненную работу в полном ее разгаре. На не бывалого человека она производит такое сильное впечатление, что, право, дивишься, как сумел освоиться с такой обстановкой привычный рабочий народ. А между тем и там встречаются старожилы, живущие

447

на заводе по многу лет, и там для большинства работников и самый процесс и обстановка работы давно уже успели принять характер обыденности; значит, народ ухитрился притерпеться и к огню и обходится с ним, как увидим, так же спокойно, как с водою и с воздухом, то есть запанибрата.

Представьте себе широкий деревянный сарай, тесно загроможденный калильными горнами и разнородными машинами, между которыми оставлены небольшие площадки и проходы для рабочих и вообще для путей сообщения. В этих проходах толпится народ, и в разных направлениях шныряют между народом тележки с глыбами раскаленного металла. В самой середине мастерской с громом и воем вертится исполинское маховое колесо паровой машины и приводит в движение множество других — резальных, прокатных, подъемных и прессовальных машин. Все это гремит, стучит и мечет искры. Кругом все темно и черно от стародавней копоти, насевшей густыми слоями на степы, машины и людей. Свет прорывается только из мелких скважин в заслонках печей и чуть обрисовывает небольшие группы стоящих возле печей работников. Кое-где зажжены и газовые рожки, но они тускло мерцают в дымном воздухе и мало помогают делу. Вот где-то раскрыли жерло горна, красные струи света прорвались в сарай и на несколько минут ярко осветили и почерневших работников и весь хаос движения; но закрыли жерло, и тьма стала как будто еще темнее. Вот в другом углу подняли цепями на воздух целую массу каленого железа, и опять все озарилось ярче прежнего, точно солнце какое взошло, а кругом него на далекое пространство густо рассыпались искры... Потом эту светлую массу спрятали куда-то, и в мастерской опять все померкло. Чтобы работникам не было душно и жарко, в крыше сарая разобраны доски, и сквозь эти дыры видно синее небо и светятся звезды. На дворе стоит лютый мороз, но вольный воздух, проходя по сараю, до такой степени успевает нагреться, что только чуть-чуть обдает рабочих едва заметной прохладой. Но и этой прохладе здесь рады: без нее было бы совсем плохо.

Я между тем с целой компанией товарищей понемногу пробирался вперед между рядами машин и горнов.

• В этих горнах свариваются у нас разные пласты стали, железа и чугуна, — пояснял нам вожатый, сопровождавший нас по мастерским. — Не хочет ли кто-нибудь заглянуть в самое жерло: там, я вам скажу, огонек настоящий!
• Отчего не заглянуть, это любопытно, — ответили мы.
• Извольте, с нашим удовольствием. Ну-ка, Софрон, покажи господам огонек.

КочегарСофрон, стоявший в раздумье у горна, к которому мы подошли, торопливо взял какой-то крюк и распахнул им

448

заслонку. Оттуда пахнуло на нас нестерпимым жаром; однако я ухитрился-таки заглянуть в нутро, но там до такой степени все слилось в одну огненно-белую массу, что трудно было разобрать что-нибудь, а между тем глазам было больно, и лицоточно кипятком обдавало.

• Сколько же примерно тут градусов? — спросил я.
• Во всяком случае не менее восьмисот, это ведь огонек белокалильный.

— Зато мы теперича зцать будем, каково нашему брату помещение на том свете приуготовано, — заметил, улыбаясь, Софрон и закрыл заслонку.

Этот Софрон сам был вылит точно из железа, до того прокалилось и прогорело его тело от постоянного соседства с огнем. Он был в одной рубахе нараспашку и с черною открытою грудью, по которой сочился пот. Волосы на нем будто спаленные, глазаподслеповатые и опухшие, но зато мускулы богатырские. Мне особенно бросились в глаза его руки, точно обгорелые и обугленные, с растрескавшейся кожей и со следами бесчисленных обжогов. Это — тип литейщика и кочегара. Тут все такие.

— Теперь-то что, теперь благодать, — ответил он, попрежнему ухмыляясь. — Теперь хоть с воли-то холодком подувает. А вот летом, так не приведи бог! Тогда бы вы, барин, с нами тут так долго не баловались. Тогда бы...

— Эй, эй! берегись! ожгу! — раздался сзади меня торопливый крик, и в ту же минуту Софрон сильной рукой оттолкнул меня в сторону.

Я в испуге оглянулся. Трое рабочих с грохотом катили мимо меня тачку, а на тачке лежал огромный кусок прокаленного добела железа. Нас так и обдало от него искрами, светом и жгучим жаром. Кусок подвезли к печи, проворно вдвинули его туда, и опять Софрон повернулся ко мне, как ни в чем не бывало. Все это произошло так быстро, что я не успел опомниться.

— А это, изволите видеть, пакеты для рельсов, — пояснил вожатый. — Они состоят из разнородных пластов чугуна, железа и стали и требуют, значит, различного жара для сварки; вот их и возят от одной печи к другой, пока все эти пласты не сварятся между собою. Тут ведь каждая печь свой жар имеет.

• А вы, барин, на всякий случай оглядывайтесь, — заметил мне Софрон. — Осторожность тут не мешает, неравно опять пакет.
• А бывают несчастия?
• Неровен час, можно ведь и обжечься, особливо с непривычки. У нас тут, слава богу, народ все привычный, и потому несчастия бывают редко. Вот только в прошлом году один новичок попался. Сунулся он впопыхах, с дороги-то, когда пакет везли, да, видно, оторопел и поскользнулся, ну и упал прямо на пакет.
• И что ж?
• Известно, что тутхорошего? Сдернули его проворно с пакета-то, да уж, бедняга, успел прогореть насквозь; с часок этак промучался, да и богу душу отдал. Тут ведь расправа коротка.

Машинаэта состоит из двух огромных валов, наложенных один на другой и быстро вертящихся в разные стороны.

Между этими двумя валами устроен целый ряд выемок или дыр, которые, постепенно суживаясь, кончаются отверстием, имеющим форму рельсового разреза. Раскаленные пакеты постепенно пропускаются через все эти дыры, сдавливаются, вытягиваются итаким образом принимают вид обыкновенного рельса. По обе стороны машины стоят прокатчики, самый ловкий и сильный народ на заводе. Вот к машине подвезли тележку с готовым пакетом и с разбегу вдвинули его в первое отверстие; машина подхватила пакет и стиснула его между валами; раздался оглушительный треск, брызнули искры, и железо, извиваясь, вышло по другую сторону валов в виде неуклюжей, но длинной железной полосы. Там прокатчики подхватили еекрючьями, поддели железной цепью, прикованной к потолку, и затем, размахнувшись, вдвинули во вторую дыру. С новым треском прошло железо между валами, а на той стороне ждали его уже другие прокатчики и тем же порядком вдвинули его в третью дыру и т. д. Все это совершается чрезвычайно быстро, и пакет за пакетом прокатывается без перерыва. Я долго любовался на эту оригинальную работу и на ту изумительную ловкость и силу, с какой исполняли ее прокатчики. Действительно, подобная работатребует от работника особенной ловкости и при малейшей неосторожности может окончиться для него очень дурно. Надо заметить, что когда раскаленная полоса железа проходит сквозь отверстие между валами, из этого отверстия, как из пушки, вырываются в упор работнику миллионыискр, а подчас и небольшие осколки каленого железа. В эту минуту прокатчик должен, что называется, вьюном извиваться, чтобы предохранить себя (особенно глаза) от увечья, и в то же время должен разглядеть сквозь искры и выдвигающуюся полосу

450

железа, чтобы во-время подхватить ее и отправить далее. Таким образом он в течение целого дня балансирует и извивается, как умеет, корчит страдальческие гримасы и изобретает подчас такие позы, каким, пожалуй, и акробат позавидует. Не забудьте, что при этом он постоянно должен оглядываться и назад, потому что сзади его стоит целый ряд горнов, из которых зачастую вынимают каленые пласты, на которые он при неосторожности может очень легко наткнуться; кроме того, в промежутках между горнами и прокатной машиной постоянно шныряют тележки с пакетами, которых тоже не мешает остерегаться. Приняв все это в расчет, можно судить, до какой степени должен быть ловок, изворотлив и изобретателен прокатчик, чтобы спастись от увечья, угрожающего ему со всех сторон. Что же касается до физической силы, то и она при этой работе нужна недюжинная. Каждый пакет, или рельс, весит средним числом двенадцать пудов, а в течение одного часа прокатчик пропустит через машину до тридцати рельсов, следовательно, он должен передвинуть и перевернуть в течение часа до трехсот шестидесяти пудов раскаленного железа. А в день, значит (считая двенадцать часов работы), он передвинет более четырех тысяч пудов — и все это под градом искр, в невыносимом жару и при постоянной бдительности, чтобы не получить увечья.¹

1 Если продолжать этот расчет далее, то окажется, что в течение каждого месяца (25 рабочих дней) каждый прокатчик передвинет до ста тысяч пудов каленого железа, а в год — до 1 200 000 пудов. Цифры, как видите, громадные. (Прим. автора.)

451

— Если в глаз попадет, будете помнить, могу вас уверить, ответил тот с своей обычной улыбкой. — Да вот посмотрите, каковы эти искры...

• Это все от искр, — заметил при этом вожатый. — Тут
  некоторые потому и одежду носят особую, из клеенки или кожи. А иной раз, я вам скажу, вырвется из машины такой кусочек, что, если не увернешься, он сквозь любую одежду до самого тела дойдет. Отчего ж они так и вертятся-то? Тут только гляди в оба, а то беда: с огнем, вы, сами знаете, шутки плохие...
• А много ли жалованья получают у вас прокатчики?
• Главный-то приемщик получает в месяц рублей семьдесят, ну а другие, конечно, поменьше. Вообще при прокатных машинах рабочие получают у нас от шестидесяти копеек до рубля в сутки. Плата, как видите, хорошая, но только редко кто выстоит долго при такой работе.
• А что?
• Да так, невмоготу станет, слабеют очень. Иной постоит, постоит, да и просит потом, на перемену, дать ему другую работу; а потом отдохнет и опять — на прокатную. Работа-то,изволите видеть, хоть и нелегкая, да выгодная...

Вот стоит исполинский паровой молот в пятьсот пудов весом и под ним исполинская наковальня. Этот молот, как известно, так премудро устроен, что может расплющить и превратить в блин целую гору железа, и в то же время по воле механика может ударить по наковальне так нежно, что разобьет только скорлупу подложенного ореха и не раздробит самого ядра. Этот увесистый молот висит над наковальней на высоте нескольких аршин и, по первому движению рукоятки механизма, может сразу грохнуться вниз. Вокруг молота толпятся рабочие, и сейчас, как видно, он войдет в действие. Недалеко от него в огромнейшей печи сваривается масса железа из множества мелких кусков, обломков и обрезков, в печи все они размякнут и даже отчасти слипнутся между собой, а потом их разомнут в блин под молотом, и из этой кучи обрезков выйдет, таким образом, плотная и цельная железная масса, которая и пойдет потом на разные работы. Между молотом и печью стоит подъемная и переносная паровая машина (кран). Вот железная масса уже готова: работники торопливо открыли огромное жерло печи, ловко зацепили крючьями машины за сварившийся кусок, машина завертелась, и кусок медленноподнялся кверху, брызгая во все стороны искрами и обдавая всех кругом невыносимым жаром. Вся эта раскаленная до тысячи градусов масса в несколько сот пудов

452

весом на минуту неподвижно повисла в воздухе на цепях машины, ярко осветила собою все обширное помещение мастерской и затем медленно двинулась к наковальне. Жар от нее был до такой степени силен, что я должен был прикрыться от него полою одежды, несмотря на то, что стоял довольно далеко; а между тем рабочие во все это время сновали и копошились возле самого пласта в таком жару, от которого, пожалуй, и вода могла бы закипеть. Длинными крючьями они снимали с железа цепи и укладывали его как следует на наковальню. Как они могли выносить такой страшный жар — я понять не мог, и только торопливая судорожность движений и страдальческое выражение лиц видимо показывали, что и им нелегко. .

Но вот все готово. По знаку мастера рабочие быстро отскочили назад; механик тронул рукоятку клапана, и в ту же секунду молот сразу сорвался сверху и с страшным грохотом рухнул на подложенный пласт. Казалось, все здание дрогнуло от этого удара и от того страшного треска, который вырвался из расплюснутой массы. На минуту все кругом исчезло от миллиона искр, брызнувших из-под молота во все стороны; образовался густой огненный туман, заслонивший собою на несколько секунд все предметы; потом туман рассеялся, и молот снова начал подниматься кверху для нового удара. И это с небольшими промежутками продолжается иной раз в течение целого дня, с утра до ночи. Перемежки в работе делаются для того, чтобы молот от чрезмерного жара не раскалился и не испортился. Ему дают время остыть. Что же касается до рабочих, то им остывать не дают, и пока молот отдыхает, они приготовляют новые пласты для разбивки или чистят самый молот. Вообще опытом дознано, что рабочие от жара не раскаливаются, не плавятся и не портятся, а следовательно, могут работать безостановочно.

А между тем было бы весьма интересно знать в точности, насколько в самом деле подобная работа может влиять на здоровье работника. Мне говорили например, что почти все рабочие на литейных заводах страдают болезнями, которые редко приходится встречать у русского мужика. Все они больнынервамии часто мучаются разнообразными нервными припадками. Это расстройство нервной системы, говорят, сильно влияет и на самый склад их понятий, мыслей и образа жизни: они большею частью очень суеверны, пугливы, склонны к мистике и подчас даже подвержены галлюцинациям. Насколько это верно — утверждать не могу, но невероятного тут ничего нет. Постоянная работа в едва выносимом жару, среди печей и каленого железа, при вечной осмотрительности от увечья, — повидимому, не может не действовать вредно на нервную систему работника. Все это еще непочатый угол исследований для врачей-

453

Котельное помещение, где производится выделка паровых и всяких других котлов, заказываемых на заводе, помещается в особых светлых и высоких мастерских. Здесь меньше огня, дыма и чада, зато отсюда на далекое пространство раздается оглушительный стук и грохот. Тут несколько десятков дюжин кузнецов почти без перерыва колотят пудовыми молотами в железные стены котлов, и котлы гудят, как колокола церковные; между котлами бегают другие кузнецы с раскаленными гайками и заклепками; третьи с громом передвигают с места на место железные плиты; четвертые сколачивают их в трубы и цилиндры — словом, деятельность полная, и гром отовсюду страшный. Вы, на первый раз, оглушены и изумлены, но ваше изумление еще более возрастает, когда вы замечаете, что дажеиз самых котлов тоже выглядывают люди. Это так называемыеглухари— последний сорт заводских рабочих, обреченных на самый тяжкий, почти нечеловеческий труд и получающих за этот труд самое ничтожное вознаграждение. В котлах они, как оказывается, играют рольподпорок,то есть своими грешными телесами представляют изнутри упоры для котлов, по которым здоровенные кузнецы изо всех сил бьют снаружи молотом. Труд этих глухарей до такой степени поучителен, что о нем стоит сказать несколько слов, тем более что из всех видов заводской работы этот чуть ли не самый тяжелый.

Помню, я в детстве видел однажды бродячего фокусника, который, между прочим, позволял ставить себе на грудь небольшую наковальню, а его товарищ в это время колотил по ней молотком — будто ковал что-то. Этим фокусом он приводил в неописанное изумление немалое число зевак, в том числе я меня. Здесь, на заводе, мне неожиданно пришлось увидеть точно такой же фокус, с тем только различием, что, во-первых, глухарь выделывает этот фокус ежедневно, почти без отдыха, по двенадцати часов в сутки, а во-вторых, здесь никто этому фокусу не удивляется, считая его делом самым обыкновенным я неизбежным при котельной работе. Чтобы понять эту неизбежность, надо знать, что котлы составляются из отдельных железных листов, которые по краям скрепляются между собою железными гвоздями. Каждый гвоздь имеет с одного конца неподвижную заклепку, а с другого конца заклепка наколачивается на гвоздь уже тогда, когда он пройдет сквозь листы. Это делается так: котельщик влезает внутрь котла, вкладывает

454

гвоздь острым концом в отверстие, проходящее сквозь оба листа, и затем плотно прижимает головку гвоздя к стенкам котла особым инструментом вроде рукоятки. Другой работник в это время тащит раскаленную добела заклепку и щипцами накладывает ее на наружный конец гвоздя, а третий работник тут же начинаетпудовым молотом с размаху наколачивать эту заклепку на гвоздь. В это время работник, находящийся внутри котла, должен напрягать все свои силы, чтобы гвоздь от ударов не только не выскочил из отверстия, но даже не сдвинулся с места.

Работа, как видите, тяжелая, и напряжение сил должно быть неимоверное; тут грудь человеческая должна иметь крепость и стойкость железа, потому что она прежде всего должна вынести все те удары, которые сыплются на заклепку, мало того — вынести, даже не дрогнуть. Чтобы убедиться, до какой степени подобная работа нелегка для человека, стоит только взглянуть во время работы на лицо и фигуру несчастного глухаря. В эти минуты он имеет такой страдальческий и измученный вид, что, глядя на него, делается “за человека страшно”. Всею грудью навалился он на свои руки, которые судорожно сжимают рукоятку; глаза у него вытаращены, рот раскрыт, все мускулы тела неимоверно напряжены; капли тяжелого потаструями бороздят лицо; волосы, несмотря на ремень, встрепались и лезут на глаза. При каждом ударе он конвульсивно вздрагивает и силится ногами упереться во что-нибудь, но ноги скользят по гладкому и вогнутому дну котла — упереться им не во что. Подчас ради удобства ему приходится принимать такие неестественные позы, какие, не видав, трудно и представить себе: то он скорчится в трипогибели, то свернется в кольцо на самом дне, то вытянется по диагонали котла, смотря по тому, в каком месте котла вбивается гвоздь — вверху, в середине пли внизу у дна. Иногда при всех усилиях удержаться он все-таки теряет равновесие: сильным ударом его вдруг собьет с ног, гвоздь при этом выскакивает, и за такую оплошность на работника налагается штраф. Хорошо еще, если он успеет тотчас вставить гвоздь напрежнее место, но если заклепка успела ужеохладеть, она более не годится для дела, и с работника тянут тогда двойной штраф,из-за которого ему придется несколько суток работать даром. Вот почему он так напряженно следит за гвоздем и не жалеет последних сил своих: даром-то работать ему не хочется, особенно такою страшною работой.

Но вот заклепка вбита, удары прекратились, работник переводит дух, торопливо расправляет затекшие члены, отирает пот с лица изатем вставляетновый гвоздь в новое отверстие. И опять визжит молот, и трещит рабочая грудь от ударов. А там идет третий, четвертый гвоздь, сотый, тысячный и т. д., словом, идет битье до самой ночи. И за целый день такой мучительной

455

работы котельщик получает вознаграждение всего от 40 до 60 копеек на своих харчах, между тем как штрафы вычитаются в размере не менее 1 рубля за каждую оплошность и доходят иногда даже до десяти рублей, смотря по вине рабочего. Вот какова эта работа! При виде всех истязаний, какие выносит несчастный глухарь внутри котла, невольно приходит в голову вопрос: неужели при современном развитии техники и механики нельзя придумать никаких средств облегчить для человека эту пытку или даже вовсе заменить ее какой-нибудь механической силой? К сожалению, подобный способ заклепки котлов, насколько мне известно, считаетсянеизбежнымне только на наших механических заводах, но даже и за границей, где грудь рабочего тоже очень часто служит вместо наковальни.¹Я хотел было заговорить с нашим проводником и расспросить его поподробнее об этом предмете, но попытка моя оказалась совершенно недостижимой. Я напрягал все усилия, чтобы выговорить или выкричать несколько слов, но даже сам не мог слышать своего голоса от страшного грохота и треска, раздававшегося кругом. Провожатый оглянулся на меня и тоже выразительно пошевелил губами, указывая на какую-то вещь, но я, конечно, тоже ничего не понял. Недаром котельщики носят на заводе название глухарей. Они до того глухи, что с ними и на вольном воздухе разговаривать трудно, и надо кричать им под самое ухо, чтобы они расслышали что-нибудь. Да и не мудрено оглохнуть, проводя целые дни среди такого грохота и особенно помещаясь во время работ внутри котлов, где все звуки концентрируются до высокой степени и легко уродуют уши, а пожалуй, даже и головы работников. Не без удовольствия вышли мы все на воздух из этой мастерской, у всех еще долго отдавался звон в ушах,и оставалось на сердце тоскливое чувство.

— Да-с, — проговорил в раздумье один из бывших с нами.—Зрелище весьма поучительное. Если бы сюда притащили какого-нибудь члена общества покровительства животных и заставили его поглядеть на работу глухарей, я полагаю, он от души порадовался бы, что животные — не люди. ,

Никто не ответил ни слова на эту выходку, только проводник поглядел на говорившего как бы с недоумением и при этом снисходительно улыбнулся.

— А в самом деле, скажите, пожалуйста, — обратился я к нему, — я думаю, из этой мастерской всего чаще таскают работников в больницу да на кладбище?