ФРАГМЕНТ из сборника воспоминаний фронтовичек

ФРАГМЕНТ
из сборника воспоминаний фронтовичек "Северяночки" Г.А. Мурашева

Галина Александровна ЯРЦЕВА (Степанова),
санитарка 65/102-й гвардейской стрелковой дивизии

<...>

Ехали долго. Под Ярославлем простояли несколько часов. Как выяснилось, впереди идущий поезд разбомбили. Вокзал тоже был разбит. Нас отвели в тупик. Была ночь. Мы вышли из вагона и увидели впереди озаренное ярким пламенем небо. Туда ехали машины, бежали люди.

Где-то в середине апреля прибыли на станцию Будогощь, в 146-й запасной полк Волховского фронта.

Мы все пятеро попали в одну роту и даже в один барак. Это было хорошо! Барак огромный, по обеим сторонам деревянные нары, посредине железная печь. Она еще была нужна. Днем было тепло и солнечно, а вот ночью прохладно. Мы спали прижавшись друг к другу.

Первое время одеты были в свое. Такая забавная, разношерстная толпа девушек, с косами, в платьях, в туфлях на каблуках. Но старшина у нас был строгий. В шесть утра он входил в барак и сочным, густым басом кричал:

— Па-адъем!

Суматоха! Быстро совершаем утренний туалет, строимся и идем маршировать. Старшина приказывает:

— Песню!

А какая песня на голодный желудок! Но запеваем. Холодное утро освежает, песня подбадривает. И вот мы уже в тонусе, в форме. Приходим в столовую. Уничтожаем все, что подают. Удивительно: дома ела плохо, мало, а тут мету абсолютно все!

Потом нас повели в баню. Ну как забыть нашу баню! Громадная землянка с окном в крыше. В земляном зале полумрак. Взяв деревянные шайки, стали в очередь за водой. И вдруг слышим бас:

— Дочки, берегите водичку-то. Ее маленько нынче. По три шайки на душу.

Сколько было визгу! Мы разбежались, прикрываясь шайками, а бас свое:

— Не стесняйтесь, милые, я вас сотни видел, да и стар я, нечего смущаться.

Кое-как вымылись, выскочили из зала, а тут — старшина: собственноручно раздает белье. Мужское! Кальсоны, рубахи, гимнастерки.

Облачились в обмундирование — и снова смех. Больше всего потешались надо мной: мой размер 44, рост 1, а дали размер 50, рост 3. Ужас! Катались со смеху. Я даже на ужин не пошла, сказалась больной. Но самое страшное — это ботинки с обмотками. Размер 38 при моем 34, да метр обмотки на каждую ногу.

А потом появился парикмахер: чик-чик — и нет наших роскошных кос. Остатки волос топорщатся из-под громадных пилоток. Пилотки наползают на глаза. Перестали узнавать друг друга. Разгалделись, как цыплята.

— Тихо!— крикнул старшина.— Быстро обуться! Показываю...

И старшина ловко, прямо как фокусник, стал накручивать на свою ногу обмотку. Мы стояли и завороженно смотрели. Надо же, ну как куколку одел!

Я приступила к операции, но это оказалось просто немыслимым...

Несладкой показалась нам солдатская жизнь. Но мы же добровольцы! Надо терпеть.

1 мая мы должны были принимать присягу. Прошел слух, что приедет генерал.

Нам выдали шинели. Устюговой и Бакуевой достались сносные. А Ане, Кате и мне — до пят. Что делать? Решили обрезать.

И вот наступил день приема присяги. Задолго до побудки мы уже были на ногах. Волновались, как перед первым свиданием.

— Галка, у меня бахромы не видно?

— Катя, у тебя обмотка свалилась.

— Аннушка, помоги затянуть ремень. Начальник штаба полка энергичной походкой выходит на середину плаца и зычно, по-военному отдает команду:

— По-олк! Становись!

Поправляя сползающую с плеча тяжелую, громоздкую винтовку, бегу на левый фланг.

— Равняйсь! Смир-рно! Равнение на середину!

Четко чеканя шаг, направляется к командиру полка.

Нет, этого забыть нельзя. Вся атмосфера, транспаранты, кумачовые флаги, стол с красной скатертью перед полком и... генерал — высокий, статный, красивый.

Приняв рапорт у командира полка, он произнес речь. Родина в опасности... партия призывает... а он, генерал, восхищен тем, что милые девушки добровольно вместе со всем народом стали на защиту свободы и независимости нашей любимой Отчизны.

Самое замечательное было то, что мы и в самом деле готовы были отдать жизнь за Родину. Клятва наша была искренней и твердой. Я и по сей день это чувствую. А тогда нам всем хотелось даже плакать.

Девушек моих скоро забрали: кого в штаб машинисткой, кого секретарем в трибунал, кого в связь, кого в прачечную. Я некоторое время оставалась одна. Потом меня назначили в ОРАБ, особый рабочий батальон.

Итак, я в особом батальоне. Размещался он неподалеку, в нескольких километрах от станции Будо-гощь. Место было живописное: лес, небольшое красивое озеро в зеленой ложбине. Стоял июнь. Погода — только для влюбленных.

Меня направили в отделение связи на должность телефонистки. Если бы я не вкусила этой профессии, никогда бы не подумала, насколько она трудная и ответственная. Перед тобой два пульта, на каждом — по нескольку десятков ячеек-очков. Прикрывающие их металлические пластинки, закрепленные на пружинках, со звоном открывались, и надо было мгновенно соединить абонента с нужным номером. А открывалось одновременно по пять-шесть очков. Требовательные, подчас грубые и во всех без исключения случаях властные голоса просили то “первого”, то “пятого”, то “ромашку”.

Думая, что я из вундеркиндов, меня посадили сразу к пультам и наказали:

— Работай.

Естественно, я путалась, соединяла невпопад, тут же выслушивала в свой адрес нелестные эпитеты. Окончательно растерявшись, я заплакала. Причем напарница совершенно нахально уходила к своему дружку, и я оставалась наедине со всеми мифическими “первыми” и “пятыми”. И однажды, когда я перепутала очки и вместо “ромашки” соединила с генералом, тот спокойно, но твердо сказал:

— Передайте своему командиру, чтобы заменил вас. Это не ваш участок работы. Пусть поищет вам что-нибудь другое.

А командир, симпатичный молодой старший лейтенант, развел руками и улыбаясь сказал:

— У меня нет других должностей. Будете ходить в караул.

Для порядка я прочитала Устав гарнизонной и караульной служб, с помощью солдатика разобрала и собрала винтовку. И... заступила в караул.

До сих пор я никогда не стреляла из боевого оружия. Из мелкашки в школе и то не попадала в мишень: путала, какой глаз надо закрывать при прицеливании. А тут — часовой, да еще с боевой винтовкой и патронами.

Но молодость есть молодость. Мне казалось, что стоять и постоянно смотреть по сторонам совсем нет необходимости. Ведь неподалеку ходит такой же часовой. Он тоже охраняет. А поскольку ленинградские ночи не зря называют белыми, я и решила немного почитать. Поставила винтовку возле себя, прислонилась к дереву и читаю. Роман был захватывающий: про любовь, про верность...

И вдруг слышу:

— Кто на посту?

Я вскочила, тянусь к винтовке, а ее нет. Рядом, лицом к лицу, наш симпатичный старший лейтенант с моей винтовкой в руках.

— Боец Ярцева охраняет объект! — нашлась я. А командир уже не улыбается.

— Устав гарнизонной и караульной служб читали?

— Читала...

Гауптвахты в гарнизоне не было. И меня назначили... начальником клуба.

Вот тут я оказалась на месте! Я стала готовить концерты, привлекать солдат, местных жителей. Мы за короткое время разучили несколько сценок из Чехова, подготовили концерт художественной самодеятельности. И посыпались на меня благодарности.

Единственно, что меня задевало,— это то, что у всех девушек были дружки, а я оставалась одна-одинешенька. В свободное от службы время я уходила за железнодорожный переезд, выбирала зеленую поляну, ложилась на спину и смотрела на плывущие по небу облака. Мечтала о том, что скоро кончится война, что вот-вот встречу своего суженого, о платьях, о... белом хлебе с маслом.

Однажды батальон подняли по тревоге и повели в лес. Перед этим я краем уха слышала, что на продуктовом складе обнаружено крупное хищение, что троих приговорили к расстрелу. И вот сегодня приговор должны привести в исполнение.

Место было холмистое, лес мелкий, мы выстроились на возвышенности. Вскоре из-за холма показалась крытая грузовая машина. Из кабины и из кузова выскочили несколько сопровождающих с оружием в руках. А потом на землю спустились один за другим три человека: первый был интересный, надо полагать — сердцеед, плотный седеющий мужчина с упрямым, сухим взглядом. Второй был помоложе, с маловыразительным лицом. А вот третий был совсем мальчик: бледный, тоненький, весь заплаканный.

Все трое были без ремней, без сапог. Военный' из числа сопровождающих зачитал постановление военного трибунала, перечень преступлений (транжирили масло, сахар, мясо, тушенку, кутили с женщинами, спекулировали). Всех троих поставили лицом к нам и приказали опуститься на колени.

По команде другого офицера взвод автоматчиков взял оружие на изготовку. И в этот момент тишину разорвал дикий, пронзительный крик мальчика-бойца:

— Мама! Мамочка! Прости! Товарищи, пощадите! Простите! Я больше не буду!

Его крик покрыл залп. Все трое упали лицом вниз. Военврач обошел всех троих, осмотрел, показал на старшего. Подошел автоматчик и в упор выпустил в него очередь.

Прошло полвека, а я и по сей день с содроганием вспоминаю ту страшную картину.

Служба моя в ОРАБе закончилась. Я снова в запасном полку. Живу в землянке, хожу с котелком на кухню, собираю вместе со всеми листовки, сброшенные с немецкого самолета. Каким-то чудом угодила в ансамбль фронта. Фамилию руководителя забыла. А вот солдата, с которым дуэтом пела песни, помню. Фамилия — Ярошенко. Громадного роста, добрый, как и все сильные люди. Наши голоса буквально сливались — настолько он понимал меня, а я его.

Однажды в одном из госпиталей Тихвина мы давали концерт. С Ярошенко исполнили хорошие песни —“Моряки” и “Когда разлучаются двое”. Помню полузатемненный зал, слушателей — в бинтах, на костылях. Принимали тепло.

Я не успела сойти со сцены, как вдруг в затихающем зале раздался пронзительный крик:

— Галка! Подруженька! Милая, да как ты здесь оказалась?

По проходу бежала капитан медицинской службы.

Пытаюсь вспомнить, где я видела эту женщину. Что-то смутное — Асбест, детство... Ну конечно, это же Анна Задорина, подруга детства!

— Аня!

После объятий, слез Анна увела меня к себе, напоила чаем. У нее была небольшая комнатка, уютная, чистенькая.

Анна — капитан, подумать только! Как выяснилось, сразу по окончании медицинского института ее взяли в армию. За это время она успела выйти замуж, за летчика. Он служит неподалеку, часто бывает у нее. Она счастлива.

Вспомнили детство, родителей, подружек. Поплакали. Потом за мной пришли, и мы расстались до... 1964 года.

Все у меня пошло хорошо. Но я имела несчастье приглянуться начальнику ансамбля, что не понравилось его девушке. В итоге глубокой осенью меня с маршевой ротой направили в 65-ю стрелковую дивизию. Да, на фронте бывало и такое.

Путь в дивизию был страшным. Зима. Дороги разбиты. Ветер пронизывал до костей. А одежда летняя. Но самым оскорбительным для меня были все те же противные ботинки и обмотки. Я не обращала внимания на то, что на обогревательных пунктах мне доставались лишь плохонькая похлебка и сухарь, что меня окружали мужчины с их солеными, подчас нецензурными выражениями. Ботинки — вот что угнетало меня!

Но Россия богата красивыми людьми. Повезло и мне. Мой путь скрасила милая, с глубоким шрамом на лице женщина, Джимма. Она была снайпером. Уложила добрую сотню фашистов, но в конце концов была подбита вражеским снайпером.

В дивизию мы пришли в начале декабря. Располагалась она в глухом лесу под Новгородом. Замаскировалась так удачно, что землянки и технику можно было увидеть только подойдя вплотную. И лишь по тонким струйкам дымков, лениво выползающим из вершин снежных бугорков, можно было догадаться, что это и есть землянки.

К штабу вела расчищенная дорожка. По обеим сторонам в валках снега аккуратно воткнуты сосеночки. У штабной палатки стоял часовой. Приветливо улыбнувшись, произнес:

— Милые девушки, с прибытием вас! Проходите. Будьте как дома.

Землянка была просторной, освещена электрической лампочкой. По обеим сторонам по столу. И за каждым — по офицеру. Как мы поняли, это были командир полка майор Бородий и начальник штаба полка Рашрогович.

С Джиммой вопрос решился быстро: она получила назначение в роту снайперов. Другие дбвушки попали в банно-прачечный взвод, связистами, в роту охраны. И только меня почему-то не спешили назначать.

Но вот майор Рашрогович взял мое личное дело, полистал его, подошел к Бородию. О чем они говорили, я не слышала. Видела только по лицу командира полка его полное согласие с тем, что говорил энша — начальник штаба. Небольшого росточка, щупленький, с негустыми русыми волосами, тонкими нервными чертами лица, он в конце концов улыбнулся доброй улыбкой и кивнул головой. Майор Рашрогович повернулся ко мне и мягким с грассирующим “р” голосом произнес:

— Боец Ярцева, пока останетесь при штабе. Мы подумаем, куда вас назначить. Специальность у вас очень уж невоенная.

Плащ-палаткой отгородили мне в штабной землянке угол, поставили топчан, выдали зимнее обмундирование, разумеется, мужское и опять же громадного размера. Оба моих начальника, увидев меня, посмеялись и приказали подогнать по моему росту. Потом солдат принес пишущую машинку, и я начала учиться печатать. Но не было у меня таланта к этой работе!

И вдруг совершенно неожиданно меня переводят в санроту. Скоро бой, и там я нужнее — так мне объяснил кто-то из младших офицеров.

Иду в санроту. Встретили меня приветливо. Командир роты (имя помню — Александр, а вот фамилия вылетела из памяти) оказался милым, сугубо гражданским человеком. Стеснительный, робкий, вежливый. И самое удивительное — ни за одной не ухаживал.

Кроме него меня познакомили с медсестрами Соней и Катей, которые и стали обучать меня.

В декабре, в канун Нового года, входит наш командир, снимает шапку, полушубок и спрашивает:

— Ну, красавицы, кто у нас талантами обладает? Что мы выдадим на Новый год?

Мы в это время мирно готовили стерильный материал: тампоны, салфетки, скатывали бинты, тихо разговаривали. Переглянулись, ждем, что он скажет еще.

— По некоторым данным,— не заставил себя ждать командир,— боец Ярцева — учительница русского языка и литературы. Это так?

— Так точно, товарищ лейтенант медицинской службы,— нарочито длинно назвала я его.

Но он не обратил внимания на мой тон и продолжал:

— Может быть, продекламируете что-то вроде:

“Зима, крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь...”?

— Можно, конечно. Но я лучше спою.

— В самом деле?! Это же замечательно! И что именно?

— Я подберу что-нибудь.

— Прекрасно. Так и запишем: боец Ярцева, сольный номер. Так?

— Можно и так.

— Кстати, майор Макаров интересуется, кто в роте с Урала.

— Так вот она и есть, Ярцева,— вставила Соня.

— Вот как? Он что, ваш земляк?

— Но я не знаю никакого майора Макарова.

— Узнаете. Он сейчас придет.

И почти тотчас раздвинулись двери парусиновой палатки, ворвались клубы холодного воздуха, и перед нами предстал высокий, чернобровый, черноглазый майор.

— Привет медикам-сестричкам! Можно войти? Поклон землячке!

Моя ладошка утонула в его громадной теплой лапище.

— Ну, как там Урал? Как живет, как дышит? Вы давно оттуда?

Молодость, жизнерадостность, мужская сила просто волнами исходили от майора. Мы все его полюбили. В считанные минуты он стал нам родным. Ну бывают же такие славные люди! Как выяснилось, сам он из Сибири. Но учился в Свердловском индустриальном институте. Затем служил кадровым офицером на Дальнем Востоке. И вот уже с 1941 года непрерывно в боях. Мы пообещали Макарову встретить Новый год вместе.

— Шоколад за мной!— пообещал в свою очередь майор.

Когда он ушел, лейтенант заметил:

— Каков? А наград сколько! И не женат. Не теряйтесь, девушки. Такие женихи раз в сто лет появляются.

День 31 декабря прошел в хлопотах: готовились к передислокации. Нашего доброго командира было не узнать: голос требовательный, взгляд суровый, движения порывистые. Мы изо всех сил старались угодить ему, быстро складывали медикаменты в ящики, связывали шины, грузили на подводы тюки с ватой, с бинтами. Палатки опустели в считанные минуты. Стало неуютно, холодно.

Мне удалось порепетировать с баянистом из музыкального взвода. И когда стемнело, полк собрался возле елки. Красавица, она была украшена немудреными фронтовыми игрушками: фонариками и цепями из бумаги, тут же висели сухари, папиросы, пачки махорки.

Командир полка майор Бородий поздравил личный состав с Новым годом, пожелал успехов в предстоящих боях и... остаться живыми. Потом начался концерт: кто-то прочел стихотворение К. Симонова “Убей его!”, выступил хор. И наконец дошла очередь до меня. Я взглянула на солдат, офицеров. Увидела ласковые, ожидающие глаза, успокоилась и запела “Солдату на фронте тяжело без любимой”. Успех был полный. Меня подбодрил хороший прием, и я исполнила еще две песни: “Кисет” и “Живет моя уралочка”.

Давно я не испытывала такого удовлетворения. Девчонки бросились меня обнимать, а командир роты даже прослезился: таких талантов от своих подчиненных он явно не ожидал.

Начались пляски. Не знаю, как в других государствах, но, мне думается, так зажигательно, так красиво пляшут только у нас в России. “Барыня” сменялась “Камаринским”, “Камаринский”— “Яблочком”. Плясали все.

И вдруг выходит майор Макаров. Руки нараспашку. На лице — лучезарная улыбка.

— И-эх, где наша не пропадала! А ну, поддай, гармонист!

И пошел выделывать коленца. Да такие, что дух захватывало.

— Давай, майор! Покажи, как сибиряки пляшут. В круг вышло еще несколько человек. И закрутилось, завертелось искрометное веселье. Но всему приходит конец.

— Кончай веселье! По машинам!

Полк передислоцировался к передовой. Расположились где-то между Новгородом и Чудовым. Начались затяжные бои, раненых было много. Работали без сна и отдыха. И вдруг 16 января в самый разгар работы в перевязочную входит ездовой и упавшим голосом говорит: -

— Там Макарова привезли. Кто тут его землячка?

Я выскочила в халате и белой косынке на мороз. Смеркалось. Небо рассекали полосы, вверху гудели самолеты, за лесом стояло зловещее зарево.

А прямо возле палатки на розвальнях лежал прикрытый плащ-палаткой майор Макаров.

Я робко подошла, отвернула край, открыла лицо. Боже мой! Кажется, не далее как вчера он плясал свою залихватскую пляску, и вот... мертв. Лицо его было спокойным, глаза прикрыты темными ресницами, выделялись ярко очерченные брови.

Из палатки вышли Соня и Катя. Все трое мы склонились над телом майора и заплакали. Горько, по-бабьи. Мелкий снег нежными пушинками оседал на его волосах, лице. И не таял.

— Тяжелая! Осторожно!— раздался з.а нами голос все того же ездового.

Мы обернулись. Санитары несли на носилках женщину в белом полушубке. Мы отошли от майора Макарова и вошли следом за носилками,

— Разденьте раненую!— приказал лейтенант. Я подошла и с ужасом увидела — это была Джимма. Та самая, добрая, сердечная, со шрамом на лице, что опекала меня, защищала от нападок военных ловеласов, учила жить...

Я сняла с нее шапку. Прекрасные черные волосы раскинулись по плечам. Лицо было залито кровью. Но даже сквозь кровь просматривалась бледность. Полушубок был пробит в нескольких местах, а из одной дырки торчало что-то розовое, нежное. Легкие, поняла я. Мне стало не по себе. Джимма открыла глаза, узнала меня, взяла мою руку:

— А-а, птенчик. Галка... Вот видишь, как может быть... Запиши мой адрес...

Она говорила с большими паузами, то закрывая, то открывая большие, прекрасные, черные, уже безжизненные глаза.

— Запиши... Армянская ССР... город... город...

Какой город, кому написать, она уже не сказала. Рука безжизненно опустилась. Джимма отвернулась к стене...

— Все! Не надо делать укол,— сказал лейтенант.— Славная была девушка.

Следующим я уже не занималась. Присела на корточки возле Джиммы, расправила ее волосы, повернула лицо к себе и заплакала. Второй раз за каких-то полчаса. То розовое, что шевелилось, теперь замерло. Джимма была спокойна.

Раненые шли сплошным потоком. Не хватало бинтов, ваты. Мы тут же стирали использованные. Вручную скатывали. Кипятили шприцы. И лишь к вечеру вспомнили, что никто из нас не притрагивался к пище. Голод свое дело сделал, и мы вперемежку с обработкой раненых стали есть холодный суп из котелков, что принес ездовой.

Наступила ночь, а раненые все шли и шли. Мы валились с ног от усталости. И только боль и страдания раненых еще поддерживали нас в вертикальном положении. Но где-то около полуночи движения наши стали замедленными, неуверенными. Мы с трудом делали перевязки. Ошибались, когда обмывали раненых, доставляли им боль. И только лейтенант оставался все таким же бодрым, энергичным, точным. Он принимал раненых, осматривал, заполнял карточки, давал нам указания. Наиболее сложных обрабатывал сам. Невысокого роста, коренастый, весь какой-то чистый, светлый, он жалостливо поглядывал на нас, но, не имея возможности отпустить, называл нас девочками. Да мы, собственно, и были такими. Мне было чуть за двадцать, а Соне и Кате и того меньше.

На фронте наступило затишье. Мы сидели в теплой палатке, скатывали бинты, готовили медикаменты, кипятили инструменты. Кто-то тихо напевал. В палатке было уютно, почти как дома.

И вдруг входит Саша—мы к этому времени так стали называть командира роты между собой, хотя, разумеется, в его присутствии никому и в голову не приходило сказать ему такое.

— Боец Ярцева, возьмите санитарную сумку и идите к разведчикам. Поступаете в распоряжение командира взвода разведки. Взвод идет на задание...

Я почувствовала, как у меня зашлось сердце. В палатке наступила гнетущая тишина. Саша подошел ко мне, положил руку на плечо и тихо сказал:

— Надо, Галочка! Надо. Идите.

Что делать? Я надела валенки, шапку-ушанку, полушубок, простилась с девчатами и вышла на улицу. Было хмурое зимнее утро. Под валенками хрустел снег.

Возле двери землянки разведчиков стоял высокий, с суровым выражением лица старший сержант и курил. Увидев меня, мою санитарную сумку, он аккуратно затушил папиросу, сочно сплюнул и круто шагнул навстречу:

— Здравствуй, сестричка! Тут недалеко мои ребята расположились... В общем, мы идем на задание. А ты дойдешь с нами до передовой и останешься ждать нас. Если будут раненые, поможешь. Если будут...

Там, где кончалось расположение нашей роты, нас встретила группа бойцов. Дальше пошли вместе. Молча. Тихо. Мне казалось, что все это происходит во сне, будто это не я иду в группе разведчиков. Но это была я, и это не было сном.

Шли больше часа. Сначала лесом, потом полем. Громоздкие валенки мешали ходьбе. Снег был глубоким, почти до колен. Я взмокла. К тому же шагать открытым полем было неуютно.

Но вот снова лес. Командир взвода остановился и произнес:

— Ну вот, сестричка, дальше мы пойдем без тебя. Сиди здесь и жди. Никуда не отходи. Ориентир один — вон та высокая сосна, ориентир два — вон та. Видишь? Можешь ходить, сидеть, даже тихонько петь.— Тут он усмехнулся доброй улыбкой, видно вспомнив меня поющей у новогодней елки.

И они ушли. В один миг лес поглотил всю группу. Я осталась одна. Где-то там, в районе передовой, очередями строчил пулемет. В небе появились вражеские самолеты. Я спряталась под разлапистой елкой. Потом, уже на нашей территории, ухнули взрывы. Видимо, самолеты сбросили бомбы. Эхо перекатом прошлось над лесом.

Стало смеркаться. Захотелось в тепло, в жарко натопленную палатку, к раненым, туда, где пахнет йодом, риванолом (его я терпеть не могу), где добрый Саша, милые Соня и Катя.

Время шло медленно. Я ходила по поляне, успела протоптать тропиночку, а в душе тревога: где бойцы? Не забыли ли они меня? А вдруг немецкая разведка за языком пойдет и меня захватит... У меня даже винтовки с собой не было.

Устала ходить. Присела под сосной и вдруг слышу:

— Что, сестренка, уснула? Заждалась? Ну, все хорошо. Раненых нет. Поднимайся, пойдем домой.

Я вошла в хорошо освещенную, тепло натопленную палатку и почувствовала величайший прилив радости...

— Девочки! Мои славные...

— Галчонок! Жива!..

Санрота разместилась в деревне. Дом, где я работала, был из двух комнат, и обе были забиты ранеными — на кровати, на носилках, на полу. Было жарко, душно. Нары строить было некогда да и незачем: после боя рота вслед за войсками перемещалась на новую позицию, а раненых после оказания им первой медицинской помощи отправляли в медсанбат.

Но как я переживала за каждого! Как плакала! Бывало, укроюсь плащ-палаткой.и реву. Так и засыпала зареванная.

Сутки менялись как в калейдоскопе. Отдохнуть не было ни времени, ни места. Ели урывками, наскоро. В перерывах между боями готовили гипс, шины для наиболее тяжелых случаев. Все похудели, осунулись. Даже наш Саша стал сдавать: куда делись его полнота, румянец во всю щеку, доброта... Он стал резким, требовательным.

В каждом доме трудилось по две сестры. Я работала с Катей. Славная, милая девчушка! По годам она была моложе, но на войне с первых дней, а потому опыта у нее было несравнимо больше. Работе она отдавалась без остатка. И откуда у нее было столько сил?

Потом дивизия брала Мясной Бор. Сколько полегло здесь наших! Мы шли следом за полком, и вся нагрузка по оказанию помощи раненым легла • на наши плечи. Я хорошо помню эти дни зимы 1944 года. Дорога, по которой мы шли, была изрыта бомбами и снарядами. В грязи, в глубокой колее ^ мертво сидели машины, повозки, тягачи; По окраи- ;

нам дороги лежали трупы лошадей, убитых при бом- ! бежке. Грязный снег алел кровавыми пятнами. И еще врезалось в память: наш пулемет возле пенька и два трупа — наш солдат и немец. Они держали друг друга в железных объятиях, и не было силы, которая могла бы их разнять. Это было ужасно!

Наша санрота расположилась на опушке негустого, почти голого леса. Под руководством Саши поставили палатки, замаскировались, присели отдохнуть. Буржуйка быстро согрела воздух. Стало уютно.

В палатку вошел начальник политотдела майор Мешков. Грузный, высокий, чернявый. Доброе, располагающее лицо его на этот раз было озабочено.

— Местечко выбрали не совсем удачно,— обратился он к командиру роты.— Стоите как на ладони.

— Встал там, где указало начальство,— спокойно пояснил лейтенант.— Да и нам удобнее: подъезд свободный, дровишки под боком.

— И все-таки надо прежде хорошо все взвесить. Майор не успел высказать все свои опасения, как послышался гул самолетов. Он нарастал с каждой секундой. Раздались визжащие звуки сирены, автоматические очереди зенитных пулеметов.

Из палатки как ветром выдуло всех сразу. Я выбежала последней и, подняв голову, смотрела на пикирующие самолеты.

— Ложись!— дернул меня за рукав оказавшийся

рядом почтальон Сифоркин.

Я свалилась как куль рядом, закрыла голову. Сделав два захода, самолеты ушли. Какое-то время было тихо. Я даже слышала, как срубленная ветка упала с устоявшей сосны.

Поднялись, огляделись и ахнули: места было не узнать. Лесочек как гигантским ножом скосило, палатка трепыхалась на кольях, пробитая и изорванная, буржуйка погасла. Неподалеку тревожно ржали пострадавшие лошади, ругались ездовые, появились раненые.

Вот что значит выбрать неудачное место дислокации.

В марте дивизию вывели на короткий отдых под Псков. Меня перевели в медицинский батальон. Это было уже солидное самостоятельное хозяйство: свой хозвзвод, кухня, приемное отделение, перевязочная, операционная, палатка для личного состава.

Командиром был майор медицинской службы Павел Петрович Габышев, коренастый якут с хорошей военной выправкой. Колючий взгляд раскосых глаз скрашивала добрая отцовская улыбка, правда, нечастая. Он не заискивал, не заигрывал, не заботился о своем авторитете, но его уважали и побаивались.

Узнав, что я уже имела кое-какую медицинскую практику, он сказал:

— Сестры у нас есть. Мы назначим вас писарем в хирургическое отделение. Будете писать под мою диктовку истории болезни в трех экземплярах. Работа очень ответственная. После войны многим потребуются справки. И выдать их можно будет только на основании тех записей, которые сделаете вы. Понятно?

Понятно, конечно. Хотя и странно: война в разгаре, а он думает о том, что будет потом. Кому эти справки нужны! Но Павел Петрович был прав: уже в первые же дни после войны в архивы посыпались запросы о ранениях. Прошло столько лет, а они не кончаются. Тысячи, десятки тысяч запросов идут в медицинские архивы по сей день. Я же в те дни и предположить не могла, как это важно — правильно записать диагноз, описать ранение. Я пожала плечами, произнесла уставное “Есть!” и направилась к себе.

В палатке личного состава меня встретили бывалые медики: капитан медицинской службы Нина Яковлевна Кренгауз, хирурги лейтенанты Лева Ясный, которого почему-то все звали Пасмурный, и Вася Кузьмин, старшая медицинская сестра Аля Белоногова, медсестра Нина Косминская.

Это были очень хорошие люди. Я прошла с ними трудный путь. Сколько они сделали для раненых! Ни перечесть, ни зафиксировать!

На следующий день я пришла в операционную. Сопровождал меня добрый пожилой санитар Теплых.

— Ты, дочка, как войдешь в операционную, увидишь раненого на столе с разрезанным животом, не пугайся. И главное — не потеряй сознания. Выдержишь — все будет хорошо. Потом даже пищу будешь принимать при раненых. А вначале оно, конечно, непривычно. И если майор увидит, что ты испугалась, враз в хозвзвод отправит.

Опасения санитара не были напрасными. Первое, что я увидела, переступив порог операционной,— кишки. Габышев стоял над раненым и, как мне показалось, кромсал его ножом. Звук ножа вызывал такое впечатление, будто режут материю тупым ножом. И самое неприятное — запах. Ужасный запах!

Мне стало плохо, я пошатнулась. Но все тот же заботливый санитар поддержал меня, и я справилась с собой.

Майор Габышев, увидев меня, молча мотнул головой в сторону столика в углу, на котором лежали форменные бланки и карточки раненых. Я села на вертящийся стул, взяла ручку и приготовилась писать. Начался мой первый рабочий день в составе 54-го медицинского батальона.

Первое время было очень трудно. Писать приходилось сразу за тремя хирургами. Писать часы, дни. А смены мне не было”. Подчас я готова была идти хоть в шоковую, где лежат тяжелораненые, в морг, куда угодно, лишь бы двигаться, лишь бы разогнуть спину. Особенно донимали латинские названия. Я так уставала, что порой засыпала над столом. В такие минуты майор Габышев подходил ко мне и осторожно локтем дотрагивался до спины (на руках-то были резиновые перчатки):

— Алло! Тотальный писарь, проснитесь. Я просыпалась, и все начиналось сначала. Когда не было наплыва раненых, меня посылали в шоковую. Заведовала шоковой Шура Морав-ская. Она жалела меня, зная, как тяжело мне приходилось в операционной. Она с улыбкой встречала меня и тут же предлагала:

— Ложись поспи. Я сделаю уколы и посижу возле них. На вот конфетку, и сухарь тоже забери. Раненые все равно не будут есть.

Так бы мне и служить безвылазно в медсанбате. Но, на мое счастье, кто-то дознался, что я пою, и меня направили в музыкальный взвод. С тех пор я ездила с концертами по частям дивизии.

<...>